— Молодой человек! Бахилы!

Тимошин уже успел оторвать талон и подняться в холл и сейчас оглянулся на гардеробщицу почти с ужасом. Но делать нечего, пришлось идти назад ко входу мимо автомата с ужасным сладким кофе и потом нашаривать в кармане мелочь, придерживая папку локтем. Наконец робот проглотил нужную монетку и послушно напылил ему бахилы.

Отделение когнитивно-поведенческой хирургии было на втором этаже. В очереди в нужный кабинет уже сидели две женщины и мужчина, все старше Тимошина, что его неприятно царапнуло. Он сел на лавочку, папку положил на колени. Колени иногда немного потряхивало. Тимошин включил в наушниках «Рассказы о пилоте Пирксе», самый первый рассказ, где Пиркс ещё молодой и жизнь его не обломала. Остальные пациенты сидели спокойно, мужчина даже дремал, как будто для него поход на КПХ был самым обычным делом. Тимошин почти не слушал сам рассказ, только ждал момента, когда Пиркс будет прятать в скафандре шпаргалку. Прошло сколько-то времени и стало ясно, что этот нужный момент он пропустил: Пиркс уже был в кабине и наблюдал за мухами. Тимошин отмотал рассказ на начало, но успокоиться всё равно не получалось, в груди поселился холодный комок. Он зачем-то написал Дине, что задерживается, хотя вообще-то у них не было такой привычки. «Ага. Я тоже пока на работе», — ответила Дина. И прислала стикер с обнимающим туканом. Тимошин смотрел на клюв этого тукана и его большие печальные глаза, а комок в груди рос и становился холоднее. Через полчаса Тимошина пригласили внутрь.

Доктор Алексей Юрьевич сидел за столом, такой же невозмутимый, как и в прошлый раз. Ассистентка сегодня была другая, совсем молоденькая, с короткой тёмной причёской. Дина носила такую, когда они только познакомились. Девушка читала что-то в микропланшете, который держала на коленях, но, почувствовав взгляд Тимошина, покраснела и уставилась в потолок. Тимошин зачем-то заглянул в планшет, ожидая увидеть сиреневый экран твич-тока или переписку с бойфрендом, но там был открыт учебник.

— Ментоскопию принесли?

Тимошин послушно расшнуровал папку и выложил снимки на стол перед доктором. На снимках был его, Тимошина, бедный мозг, весь изъеденный фиолетовыми и багровыми пятнами страданий. На его прилежащее ядро и вовсе было страшно смотреть. Стало неудобно, что врач и особенно хорошенькая медсестра всё это видят.

— Давайте, давайте посмотрим, — Алексей Юрьевич надел очки дополненной реальности. Ассистентка натянула свои. Тимошин даже и смотреть не стал, потому что и так помнил всё наизусть. Вот Дина не закручивает за собой тюбик с зубной пастой, и паста засыхает отвратительной пробкой, и её невозможно выдавить. Вот Дина этим своим ужасным голосом разговаривает с подругой, когда знает, что Тимошин её слышит, и весь её разговор — моноспектакль для него, Тимошина. Вот Дина открывает рот, а во рту у неё зубы. Вот Дина втягивает голову в плечи и тревожно-вопросительно заглядывает ему в глаза, когда он пробует обед. Вспоминать это всё было больно. В прямом смысле больно — в висках сразу заломило.

— Ну что же, вот эти четыре паттерна раздражения у вас очень чёткие. Мы их удаляем, верно?

— Да, — Тимошин сглотнул. — Доктор, и я больше не буду чувствовать раздражение?

— Не будете, — подтвердил доктор.

— А что тогда я буду чувствовать?

— О, ну этого я вам не могу сказать. Чувства ваши каждый раз будут другими. Например, вас раздражает, что ваша супруга, эм-м, не закручивает за собой тюбик с зубной пастой. Допустим, утром вы входите в ванную комнату в хорошем настроении, размышляя о планах на день, потом берёте тюбик, а он не был закручен, и вы чувствуете, эм-м, раздражение. Вот, а если мы сделаем резекцию, то паттерн «незакрытый тюбик — раздражение» у вас не будет больше активироваться. И фокус вашего сознания останется там же — то есть на ваших планах на день или где там он у вас был.

— Понятно, — кивнул Тимошин. — Доктор, скажите, это всё ведь из-за карантина?

— Простите?

— Ну, когда объявили карантин, мы с Диной только начали жить вместе. Мы сидели в квартире, никуда не выходили, постоянно вдвоём, тогда-то всё и началось. Я имею в виду раздражение. Может быть, если бы не карантин, всё было бы сейчас нормально?

— А, вы об этом. Это очень интересный, эм-м, вопрос. К сожалению, точного ответа у меня тоже нет. Нельзя же клонировать вас с вашей супругой, потом вернуться в прошлое, и чтобы там ещё и не было карантина... В общем, пока что среди специалистов нет единого мнения. Лично я предпочитаю думать, что карантин не столько формировал у людей новые паттерны, сколько усилил уже, эм-м, имеющиеся.

— Но меня, знаете ли, другое смущает, — продолжил доктор после паузы, — у вас общий уровень неудовлетворенности почти девятнадцать, тревожность по Хуберу — семьдесят четыре процента. Это очень много. С таким фоном у вас очень быстро сформируются новые паттерны раздражения. Резекция в данном случаем лишь временная мера. Я так понимаю, вы очень дорожите отношениями с вашей, эм-м, супругой? Вы с ней давно вместе? Воспитываете детей?

— Да, ну то есть нет. Мы пока только заморозили три эмбриона.

Тимошин в растерянности замолчал. Он и сам не мог внятно ответить, почему не хотел уходить от Дины. Причин на самом деле было много. Например, ему очень нравилась их квартира, которую в основном обустроила Дина. У Тимошина в жизни бы не хватило терпения столько возиться с климатической системой и всеми этими умными выключателями. Ему всё ещё очень нравилась Дина внешне — она была сто процентов его типаж. Ему нравилось, какая Дина спокойная, за шесть лет она ни разу на него не кричала. И он действительно обожал Динину семью — какие они славные и постоянно друг друга подкалывают. Весь чат у них вечно закидан смешными гифками, и даже бабушка пишет капсом: «НЕ БЕСИТЕ МЕНЯ, Я ВСЁ ВИЖУ», — совсем не то, что его собственный семейный чат.

А ещё Тимошин знал, что Дина его любит, и эта мысль всегда его успокаивала. Иногда, когда на Тимошина кричал начальник, он мысленно говорил себе: «Зато у меня есть Дина, она меня любит», — и становилось легче. Но разве это было главное? Тимошин задумался.

— Вы же сами говорите, что когнитивно-поведенческая хирургия — выбор сознательного человека. «Не можешь изменить ситуацию, измени своё к ней отношение» и всё такое, — закончил он совсем невнятно. Это была уже полная ерунда: Алексей Юрьевич ему ничего такого не говорил. Тимошин прочёл это в рекламном буклете.

Оказалось, что доктор его и не слушал. Он склонился над одной из ментограмм, где из-под фиолетовых и багровых разводов раздражения пробивалось что-то нежно-голубое. Что означает этот цвет, Тимошин забыл.

— Вообще, у вас с такой тревожностью с любой женщиной будет накапливаться, эм-м, раздражение. Собственно, и без женщины тоже. Аутораздражение — это ещё более неприятная вещь, чтобы вы знали. Его так просто не вырезать — паттернов-то таких чётких нет. Ну нет, не пугайтесь, не всё у вас так плохо! Вот здесь я вижу кое-что, эм-м, обнадёживающее. Хороший паттерн, очень хороший, хотя сейчас слабоват. Но мы с вами попробуем его усилить. Внепиковое раздражение у вас пока довольно низкое, это тоже хорошо... Знаете, давайте уберём вот это всё безобразие сверху, потом поносите ментоскоп ещё недельку и снова придёте ко мне. Посмотрим, что тут можно сделать.

— Спасибо, доктор, — сказал Тимошин немного обиженно. Почему-то он надеялся, что доктор и милая ассистентка похвалят его за то, что он такой хороший и ответственный человек и старается сохранить своё партнёрство. Но им, похоже, было всё равно.

— Вот направление, завтра в восемь сорок пять в процедурный кабинет, — улыбнулась ему ассистентка, протягивая одноразовый пластиковый талон. — Постарайтесь хорошо выспаться, можно принять небольшую дозу снотворного. Пробуждение рекомендуется мягкое, без будильника, новости утром не читайте, в соцсети тоже не заходите.

— Спасибо, до свидания!

Тимошин открыл дверь в коридор, размышляя, заслужил ли он ужасный сладкий шоколад из автомата на первом этаже, и вдруг вздрогнул, как от удара током. На лавочке перед кабинетом сидела его жена Дина в джинсах и полосатом свитере, с папкой на коленях. Увидев его, она испуганно втянула голову в плечи и спрятала папку за спину. Папка у неё была очень-очень толстой.